Биография Тургенева Николая Ивановича (1789-1871)

Н. И. ТУРГЕНЕВ.

Полувековой боец за освобождение России от крепостного ига, видевший, как старец Семеон, своими очима светлый день ее спасительного возрождения, и имевший счастье целым десятилетием пережить эту эпоху, Н. И. Тургенев скончался на днях в своей вилле Вербуа, в окрестностях Парижа. Дальнейшие подробности его смерти до нас дойти еще не успели.

82-летний Тургенев долго памятен будет всем, желающим утвердить в России благовременную свободу и благонамеренное просвещение. Такой деятель стоит полной биографии, в наставление современникам и потомству. Мы скажем здесь только то немногое, что о нем знаем и помним. Чтобы изобразить как следует всю его жизнь во всей ее полноте, мы не имеем для такого труда ни авторского таланта, ни достаточного времени, ни даже под рукой тех источников, которые вероятно будут отысканы и собраны.

Н. И. родился в конце 80-тых годов прошлого столетия. Отец его, Иван Петрович, был директором Московского университета, и всех своих 4-х сыновей, Андрея, умершего в молодости, Александра, известного в Европе, этого самого Николая и Сергея, скончавшегося в цвете лет и бывшего советником нашей Константинопольской миссии, вверил профессору Антонскому, воспитавшему их в Москов. университ. пансионе, вместе с Жуковским, Дашковым и другими лицами, более или менее известными в России заслугами или литературными талантами. Тургеневы завершили потом свое образование в Гётингене. Когда знаменитый барон Штейн, заклятой враг Наполеона 1-го, искал и нашел убежище от его преследования, вступив в Русскую службу, Николай Тургенев последовал за ним в конце 12-го или вачале13-го г. в Германию и у сего-то государственного мужа, так много послужившего возрождению Пруссии и всей Германской свободе, научился наш пылкий юноша страстно и пламенно любить свою отчизну, и любить не одну ее, а все человечество и отстаивать, защищать вечные права его. Воротясь еще молодым человеком, он обратил на себя внимание правительства и общества своей книгой, под названием Теория Налогов (1815), Под руководством Сперанского занимался он в Комиссии составления законов разными законодательными проектами в свободолюбивом духе, и в тоже время деятельно служил в звании помощника статс-секретаря Государственного Совета по департам. законов, где председательствовал отличавший его H. С. Мордвинов; и кроме всего этого, Тургенев имел еще особенные поручения по министерству финансов. Барон Штейн был главным деятелем уничтожения крепостничества в Пруссии. Наш Тургенев едва ли не первый из всех, еще до 20-х годов столетия, во всеуслышание, с восторженной дерзостью, начал свою проповедь освобождения Русских крестьян, подавал проекты и составил неудавшееся на первый раз, открытое общество из немногих влиятельных помещиков, желавших подать собою пример освобождения своих крепостных. Император Александр нашел такое общество неблаговременным. Барон Штейн был одним из основателей тайного в Германии общества, известного под именем Tugendbund'a. Тургенев, преследуемый одною заветною мыслью добиться во чтобы ни стало освобождения крестьян, вступил в тайное северное общество при самом первом его образовании. Когда Никита Муравьев, восстановляя распадавшийся союз благоденствия и при нем тайное северное общество, учредил для управления оного думу, ее первыми членами были кроме самого Муравьева, князь Евгений Оболенский и Н. И. Тургенев. Последний однако не принимал новых членов, отличаясь особенною умеренностью, не однократно изъявляя, что главною его целью было достижение свободы помещичьих крестьян, распространение в России народного образования и свободной печати. При отъезде за границу в Апреле 1824 г., Тургенев разорвал все свои сношения с обществом и считал себя вышедшим из него, как сказано на стр. 430-й VІ тома Истории Императора Александра, сочинения Богдановича, где автор в своих примечаниях ссылается на показания Никиты Муравьева и Пестеля и на записку об участии в тайном обществе самого Николая Ивановича (приложения к тому же тому стр. 56, прим. 25).

Пишущий эти строки, не встречаясь ни разу с Тургеневым, знал об нем понаслышке и узнал коротко из его переписки с братом Александром. Не будем останавливаться на известных всем следствии и верховном уголовном суде, на обвинениях первого и приговорах последнего, которыми сперва обвинен, а потом осужден был и отсутствующий, но не явившийся по призыву к ответу из чужих краев Тургенев. Обо всем этом писал он подробно сам в своей книге La Russie et les Russes. Остановимся на самой личности Тургенева.

Я встретился с ним в первый раз осенью 1833 г. в Женеве, за неделю перед его женитьбой. Тургенев знал меня по рассказам и письмам брата своего Александра. Я нашел в нем человека с небольшим лет под 40, слегка прихрамывающего, но гораздо менее светского, блистательного, симпатичного, каким был всегда старший его брат Александр, и в тоже время, более серьезного, глубже ученого, редко веселого, иногда пасмурного и задумчивого. Таким представился он мне в счастливую минуту своей жизни, за несколько дней до свадьбы на дочери Пьемонтского изгнанника генерала Виариса, подобно ему лишенного отечества, и сверх ТОГО (чего не было с Тургеневым, благодаря братской дружбе) лишенного при старости всех средств к жизни.

Невольное пребывание его за границей было невыносимо тяжело. Во Франции Карла X он не мог на долго поселиться. Все путешествующие и пребывающие в Париже, наши земляки, за весьма редким исключением, бегали от него как от заразы, а он все еще душой и сердцем жил в России и дышал одним ее духом. Он не мог даже ходить в Русские посольские церкви, которые по народному праву находятся законно на Русской почве, пользуясь так называемым le droit d'exterriterritoirilé: там неминуемо встретили бы его появление враждебными взорами все посетители, а чего доброго, думал он, и законное преследование. Церковь посольская, единственная в Париже нашего исповедания, недоступна была ему даже к исполнению обычного говенья. По этому-то не мог он и венчаться в нашей посольской церкви в Берне, а должен был обратиться для совершения над ним таинства к Греческому иеромонаху, временно пребывавшему в Женеве. Нелегко было им с братом найти и законных свидетелей предстоявшей свадьбы. При мне об этих затруднениях говорилось не раз между ними обоими, но прямого приглашения в свидетели брака сделано мне не было. Я воспользовался их молчанием, и признаюсь в душе был рад, что таким образом мог прилично от них отделаться, ибо по тогдашним моим понятиям о Николае Тургеневе я видел в нем государственного преступника, законнолишенного всех прав состояния. В 1833 году я находился еще под влиянием той среды нашего общества, которая беспощадно осуждала недавние волнения в Петербурге. К счастью, вызвались на свидетельство брака два молодые братья Викулины, я же оставил Женеву до свадьбы и уехал с женой пожить в Вене. Перед самым моим отъездом из Женевы, целый день проспорил я с женихом Тургеневым об эмансипации, которую я тогда не совсем понимал и за возможность исполнения боялся. Описав эту вашу первую встречу, ворочусь назад. Все время следствия и суда над ним Н. Тургенев прожил в Париже. На свидание с ним ехал туда меньшой брат Сергей; старший Александр подозревал в Сергее признаки помешательства, что видно

из письма Жуковского к Е. Г. Пушкиной из Лейпцига в Апреле 1827 года (В XIX Веке, кн. 1-я, стр. 411.) В том же 1827 г. 2-го июня Сергей Тургенев умер в Париже на руках Жуковского и братьев. Убитого новым горем Александра утешали Свечина и графиня Разумовская. Оба брата Тургеневы в начале 1828-го года были в Англии и посещали в Эдинбурге Вальтера Скота в его историческом замке. Сколько нам известно, Николай Тургенев оставался в Англии до июльской революции и возвратился в Париж на постоянное житье вскоре по изгнании из Франции законного ее короля, после которого (par des circonstances à jamais déplorables, как сказано было в автографическом письме Императора Николая к новому королю) начал царствовать Луи Филипп. Обоих Тургеневых тянула к партии Орлеанистов умеренность ее политики, средней между ничему ненаучившимися и ничего не забывшими легитимистами и отчаянными республиканцами, о главе которых, из самых кротких между ними, о генерале Лафайете, император Александр I выразился однажды следующими словами: C'est une vieille lampe qui put toujours.

Будущность, так много сулившая обоим братьям, была уничтожена. Один жил в изгнании, другой страдал за него, невинно осужденного; тщетно в продолжении всей своей жизни от 1826 г. до 1845 Александр Тургенев вел ежедневную борьбу с правительственными лицами и обществом, всеми средствами домогаясь оправдания брата перед современниками и потомством. Все еще обольщая себя надеждами, он оставил на время службу, на которой имел столько успехов; половину года он жил в Париже с Николаем, отдавая другую хлопотам за него по их имению; ибо постоянною заботою его о брате, уже семейном, было устроить ему независимое состояние.

Нашему просвещенному обществу необходимо иметь подробную и полную биографию обоих братьев, соединенных такою нежною неразрывною дружбою, несмотря на то, что их разлучала судьба и так часто отдаляло друг от друга обширное пространство. Из жизнеописания Александра, составленного по его журналу, могли бы мы узнать Берлинское, Лондонское, Венское и особенно Парижское общество годов реставрации и Луи Филиппа. Из его журнала, ежедневно веденного, открылись бы нам подробные сведения о Библейских обществах, о тогдашних мистиках, Лабзине, Голицыне, г-же Крюднер и Татариновой, равно как в о смертной борьбе с ними изуверов Шишкова и Фотия и т. д. Ознакомившись с бумагами Н. Тургенева, которых, как известно мне, осталось множество, мы еще короче и еще подробнее, чем из его книг, узнали бы отношения его к декабристам и его мнения о их действиях.

Я не имел достаточно времени в пребывание свое в Париже приступить к портфелям Н. И., но из частых и откровенных мне рассказов обоих братьев, имею полное право утверждать по чистой совести (вместе с Богдановичем) что Н. Тургенев действительно с 1824 г. разорвал всякое сношение с обществом и считал себя уже вышедшим из него: ибо он, в то время, прибавлю собственные его слова, совершенно уверился в том, что все эти тайные общества ничего сделать не могут и никогда не приступят к явному исполнению своих замыслов, которых он впрочем и не осуждал, почитая их мечтательными и несбыточными. Мы имеем некоторое право предполагать, что многие из декабристов не признавали и не признают за Тургеневым решительного его разрыва с обществом, упрекали и упрекают его в двоедушии, ставили и ставят ему в вину то, что он не явился по призыву на суд, чтобы разделить с ними всю тяготу 30-ти летней ссылки. Но явиться на суд в 1826-м г. при всех тогдашних условиях крайнего ожесточения против декабристов и правительства и общества, было бы таким донкихотством, к проявлению которого так бы сама собою приклеилась известная фраза: «du sublime au ridicule il n'y а qu'un pas». «Qu'allait il faire dans cette galère?», сказали бы o нем. В подобных случаях более бывает ума у общества, чем у Вольтера (le monde а plus d'esprit que Voltaire lui-même). Но просить суда и стать перед ним тогда, когда крайнее раздражение начало утихать и сверху и в общественной среде, неоднократно желал и просил о том Н. И., что доказывается и внесенным в примечаниях Богдановича указанием на оправдательную записку, написанную для императора Николая Жуковским, и ходатайствами о приезде его в Петербург для ответа со стороны брата его Александра. Сверх того мы знаем, из одной брошюры Н. И, что один раз гр. Бенкендорф (или уже Орлов) просил Николая Павловича дозволить Тургеневу приехать в Россию. Государь, при таком докладе, задумался и, долго оставаясь в нерешимости, произнес, как бы не хотя: «Нет, а пусть остается». Н. Тургенев, приводя этот ответ, несмотря на все прошлое, умел почтить его своей глубокой, искренней признательностью. Не стал бы и любвеобильный А. Тургенев, до самой своей смерти, враждовать с одним из старинных своих друзей, если бы не был уверен в невинности брата, если бы ошибка, вкравшаяся в доклад следственной комиссии и не исправленная по одному упорству, тем самым не обратилась потом окончательно в клевету, неопровержимо доказанную позже самим Тургеневым, и в его книге, и в одной из его последних брошюр.

И опять прикладываю мою руку в мнению обоих Тургеневых о том, что никаких важных последствий не вышло бы из всех этих тайных обществ, если бы не настигла членов внезапная смерть Императора Александра, и не последовали бы за ней те роковые три недели, все время которых можно по справедливости назвать, в некотором отношении, каким-то полным смут междуцарствием. Из ненапечатанных еще Записок одного из самых добродушных декабристов, назвать которого я поэтому и не имею права, узнают в непродолжительном времени, что даже сам Пестель отчаивался в исполнении своих замыслов до такой степени, что решался поехать в Таганрог, лично рассказать Императору Александру все тайны заговора и убедить его изменить свой образ правления. а Пестель был, как известно, душою и главою всех заговорщиков. Составитель указанных мною Записок был его сослуживцем и другом, и он-то свидетельствует, что убедил Пестеля удержаться от такого отчаянного намерения, упросив его созвать ближайших членов южного общества и посоветоваться об этом с ними. Решено было всеми удержаться от такой выходки. Следовательно, не будь междуцарствия, не было бы и мятежа, История, как и все человеческое, изменяется; суд ее над событиями имеет свой прогрессивный ход; роли, разыгрываемые двигателями общества, представляются в различном свете не только от современников к потомству, но и от одного поколения к другому. Наполеон Тьера, правителя Франции, ничем не походит на Наполеона, изображенного Ланфре, посланником этого правителя при Швейцарском союзе. Тьер, своей многотомной историей, облегчил Наполеону III путь к захвату Франции; Ланфре окончательно уничтожил обаяние славы Наполеона І-го, носившееся над Франциею и воздвиг одну из самых твердых баррикад, препятствующих возврату в нее Наполеона ІІІ-го со всеми возможными Наполеонидами; а между тем тот и другой еще здравствуют и действуют.

Когда, по получении высочайшего отзыва с советом оставаться, последний луч надежды на оправдание и возврат и отечество угас, Николай Иванович начал собирать материалы для издания известного своего сочинения, La Russie et les Russes. В Петербурге скоро узнали, что он возымел намерение писать о России и вслед за тем дошли до него, от влиятельных лиц, довольно ясные намеки оставить этот труд. Ему давали почувствовать, что, по всем вероятностям, за такое молчание может последовать прощение. Он отвечал внушительницам, что, считая себя правым, в прощении не нуждается, а труда своего, при жизни брата Александра и без того печатать не будет, чтобы не повредить ему, состоящему на службе (при главном начальнике почт князе A. Н. Голицыне). Александр Тургенев и служил, и жил по временам в России только потому, чтобы иметь возможность превратить в деньги недвижимое свое состояние и перевести на имя брата все капиталы. Долго боролся он с мыслью передать в чужие руки старинное, родовое свое имение (в Симбирской губернии) и плакал горькими слезами, подписывая купчую, несколько успокаивая себя тем, что горячо любимые им русские крестьяне вообще, а его собственные крестьяне кольми паче, переходят по крепости в тот же Тургеневский род, и что покупщик, двоюродный его брат, дал ему честное слово их любить и жаловать. Николай Иванович, также скрепя сердце и не без слез, подчинился такому распоряжению брата и благодетеля, и таким образом volens nolens воспользовался вполне значительными капиталами, вырученными от этой продажи. Когда, бывало, Николай Иванович беседовал со мною о любезных ему крестьянах всех вообще и горевал о продажных своих, ни разу не пропускал он, говоря об эмансипации крестьян, резко порицать Остзейских помещиков за то, что они освободили своих Латышей и Эстов без земли, 50 лет тому назад. Он забывал, что в то время радовался он сам всем сердцем и такому освобождению, и ставил его в пример нам, помещикам внутренней России. Я, щадя его страстную нежность к крестьянству, не имел храбрости ни разу припоминать отчуждение их родового Тургеневского имения продажею, а защищал Остзейцев от его нападений, правом давности полувекового освобождения, оправдывая их сверх того понятиями того времени, в которое мысль о необходимости надела крестьян землею редко кому приходила в голову. Не один раз случалось мне, в последние 20 лет, встречаться с такими помещиками, которые за частую и покупали, и продавали, выселяли, и переселяли, и даже ссылали крестьян, и вдруг, предчувствуя весенний свободный воздух, как бы манием какого-то волшебного жезла, становились в первые ряды эманципаторов; во эти господа, обладающие такою шаткостью убеждений, не стоят того, чтобы на них долго останавливаться мысленно. Непоследовательность же, в этом случае, честных братьев Тургеневых была и для меня за них прискорбна.

В конце 1845 года А. И. Тургенев умер в Москве, в тесном, загроможденном портфелями и книгами мезонине небольшого дома двоюродной своей сестры Нефедьевой. Он был чрезмерно скуп для себя и сберегал каждый рубль семье брата, которому и успел передать в Париже все свои капиталы. Николай Иванович променял их с большою, как опытный финансист, для себя выгодою на иностранные фонды; приобрел покупкою за 600,000 франков дом, жил в нем довольно широко, а лето проводил на прехорошенькой своей даче в окрестностях Парижа.

К этой моей статейке, поверхностной и спешной, которую посвящаю я памяти Тургенева, прибавлю еще несколько последних слов о его друге и брате. Много жертв Александр Иванович принес своему милому изгнаннику, отдал ему всю свою жизнь, лишая себя в летах уже преклонных всех удобств, необходимых для старости. Материальные лишения переносил он смеючись, но не легко доставались впечатлительному его сердцу часто встречаемые им оскорбления самолюбия. Он отстранился почти от всех своих современников и товарищей по прежней службе, которые, в звании членов государственного совета или сенаторов, должны были подписать смертный приговор его брату, и неизбежность с ними встречи в Петербургских салонах (без которых он нигде не мог жить) по неволе заставляла его предпочитать первопрестольный город первостоличному. Чтобы не совсем бездействовать на служебном поприще, чтобы не состоять только при особе достойно уважаемого Государем князя А. Н. Голицына, измыслил он себе занятие по сердцу, за границею: поручение отрывать в библиотеках и музеях драгоценные для России письменные памятники. Но и тут, исполнив с большим успехом взятый на себя труд, не без внутреннего смущения получил он неожиданную по службе награду за поднесенное Государю собрание редких Ватиканских документов: ему, в чине тайного советника, дан был орден Станислава 1-й степени, тогда как он более 20 лет носил уже Владимирскую звезду 2-го класса.

Считаю лишним упоминать о капитальном труде Николая Ивановича, La Russie et le Russes; оно, всем известное, издано было им вскоре по кончине брата Александра.

Посещавшие Николая Ивановича в Париже, немногие близкие мне земляки, по кончине императора Николая, когда на нашем горизонте только что начинала заниматься заря освобождения, сообщали мне то напряженное настроение, которого он не мог развеять и из которого не мог почти выходить ни на один час. В это время он ожидал ежеминутно вестей о великих реформах и преобразованиях, и до такой степени весь переполнен был одною мыслью, одною вечною своею надеждою, что молодые путешественники, приехавшие в Париж не затем, чтобы говорить лишь о России и Русских, от него бегали, или наконец вынуждены были сокращать свои редкие посещения, чтобы не оскорблять старика зевотою и дреманьем. Впрочем страстный, может быть до излишества, патриот был таким с юности, и без сомнения остался до конца жизни. При радушной встрече с кем либо из Русских, мало-мальски способных вести дельную и серьезную беседу, русская речь Николая Ивановича так и разливалась в его небольшой, уютной гостиной от самого обеда до полуночи. И напрасно достойная его супруга, не усвоившая себе нашего языка, по неволе выслушивая непонятные ей звуки, умоляла мужа обратиться к французскому языку, которым почти всегда владел и собеседник. У Николая Ивановича была, просто сказать, непомерная страсть ко всему русскому. По-французски говорил он свободно, по-русски превосходно, увлекательно, страстно, с каким-то строгим, всегда логическим, красноречием. Французская его речь, не смотря на 30 лет, проведенных в Париже, сохранила оттенок какого-то прирожденного нам Русского акцента; в ней даже слышались руссицизмы. Да и сам он сознавался в том, что никогда не старался, лучше сказать, никогда не хотел блистать на их языке в разговорах с Парижанами, а напротив, всегда желал, чтобы ни один из них не забывал, что он истый Русский.

И такого-то патриота, злая судьба осудила на изгнание до конца жизни, то по неволе, то по стечению обстоятельств. Легко сказать с 1824 года по 1871 год! И такого-то человека многие из нас судят и рядят: зачем, да почему не переселялся он на Русскую почву, как скоро сделалась ему она доступною? Не доискивайтесь причин, не ройтесь в чужой совести. Кто знает, кто уведает задушевную тоску, глубокую скорбь по родине этого старца!

Когда в 1856 году прибыл на мировой конгресс в Париж полномочный наш посол ad hoc, князь A. Ф. Орлов, Николай Иванович, некогда знавший его в Петербурге и бывший в близких связях с братом его Михайлом Орловым, объяснил ему подробно прежние сношения свои с тайными обществами и убедил его в окончательном разрыве своем с ними, еще в 1824 году. Князь Орлов представил все это Императору, и вскоре Тургенев восстановлен был во всех правах, как вполне оправданный: ему возвращены были прежний его чин действительного статского советника, вместе с знаками отличия. Becною 1857 года воспользовался он возможностью ступить, в первый раз, на Русскую землю после долгого изгнания. Я пробыл с ним в это время несколько дней в Петербурге и был свидетелем его счастья. Пробыв не более недели на берегах Невы, вместе с сыном и дочерью, отправился он в любимое им, по воспоминаниям, сердце России (Тургенев сочувственно призвал за Москвой это новое прозвание), и там вступил в законные права наследства, доставшегося ему родового Тургеневского имения по смерти двоюродной своей сестры Нефедьевой, мать коей была урожденная Тургенева, родная его тетка. При разделе с наследниками он получил, по желанию своему, небольшое родовое имение сестры в Каширском уезде, Тульской губернии, душ около 200 с землею менее 1000 десятин, село Стародуб, где был обветшалый господский дом с старинной усадьбой, и близь него церковь. Первой заботой его было проявить на деле беспредельную любовь свою к Русскому крестьянину. Об эмансипации ходили тогда уже слухи, но известных рескриптов генералу-адъютанту Назимову еще не было. Николай Иванович, желая немедленно освободить крестьян, конечно с землею, предложил им на месте всевозможные уступки, но кажется не получил их согласия. В тоже время, желая иметь там оседлость, а может быть и мечтая о возможности в ней поселиться, начал строить себе, вместо полуразрушенного, новый дом, не забыв впрочем устроить для крестьян, тут же около церкви, школу, больницу и богадельню, и вместе обеспечить безбедное существование церковного причта. Таким устройством новой, никогда небывалой у него собственности радовался он как малый ребенок и, возвратясь в Париж, преимущественно одною ею занимался.

Здесь нелишним считаю рассказать один случай неважный, но по моему мнению довольно интересный. Когда в посольской Парижской церкви прочтен был, перед торжественным молебствием, всемилостивеший манифест 19 Февраля 1861 года, и подошли к кресту, после многолетия Самодержавному Освободителю, наш посол граф Киселев с чиновниками миссии, декабрист князь Волконский, косо глядевший на Тургенева, не смотря на свою в нему неприязнь, громко предложил при всех Николаю Ивановичу прикладываться к кресту первому, как человеку давшему почин этому святому делу.

Нет никакой нужды говорить о тои, что Тургенев привел в своем имении изданное положение о крестьянах со всевозможными для них льготами, уступил им, к явной для себя невыгоде, всю ближайшую землю, остальную же собственную, дал им на долгий срок в аренду за неслыханно дешевую дену, по 1 ½ рубля за десятину. Подобное великодушие к освобождаемым мог им оказать разве один только Тургенев и по благородной страсти к свободе, а еще и потому, что, имея большие денежные капиталы, жил он безбедно. Каширское свое имение, в которое он, так сказать, влюбился, приносило ему не доход, а сравнительно с настоящею его стоимостью большой убыток. В первые годы после эмансипации, он опять с старшим сыном посетил возлюбленный свой Русский уголок, выхлопотал себе дворянскую грамоту и внес своих двух сыновей в дворянскую родословную книгу Тульской губернии. Казалось бы вся цель его жизни была достигнута, и неукротимому его патриотизму настала пора угомониться. Напротив. В марте 1863 года, посетив в Париже на короткое время Николая Ивановича, нашел я его в новой тревоге. Его жена и дети встретили меня тем, что вот уже болен 10 дней находится он в крайне-опасном раздражении и, не смотря на великолепную весеннюю погоду, не только отказывается от ежедневных загородных своих прогулок верхом, но и не выходит на солнце подышать теплым воздухом в свой палисадник на дворе дома. На силу уговорили его выехать прокатиться в коляске, и то под предлогом показать мне новый чудный Париж, которого я не видал с 1826 года. До такой степени раздражения возмущался он в это время мятежом Польши, слухами о кознях противу нас Европы и страхом, чтобы мы не сделали уступок ее влиянию и не отдали Царство Польское. Судя по всему этому, я почти убежден, что Н. И. до последних дней жизни таил в себе надежду когда-нибудь водвориться в России, не взирая на все сложившиеся судьбой обстоятельства, которые так сильно в том ему препятствовали.

Пребыванием своим в Париже он не имел, впрочем, никакой причины быть недовольным. По возвращении ему всех прав, русские уже не избегали его. Часто, бывал он на интимных обедах гостеприимного нашего посла Киселева; у себя собирал он всех тех соотчичей, которые стремились к нему, как к знаменитости своего рода. Со многими из них, проживавшими в Париже, он жил дружно. Его жена и дочь не любили кружиться в вихре Парижского большого света, а сам Тургенев, с первых годов молодости, от него везде удалялся. Вся семья ограничивалась небольшим кружком людей образованных. В радушный их дом широко отворялись двери немногим избранным. За их обедами, зимой 1870-го года, встречал я часто самое приятное, разнообразное общество. И наш протоиерей, и отец Гагарин, и пасторы Пресансе и Мартень Пашо, и ученый Германец, поселившийся в Париже, академик Моль с женою, и ориенталист Ханыков бывали часто у Тургеневых моими сообедниками. На ранний вечер, по субботам, собирались дамы с другими замечательными иностранцами и редкими посетителями из французов. Между последними вспоминаю я троих: старика протестанта Боншоза (сочинителя истории Гусситов) ярого республиканца Ташара, члена законодательного собрания, и наконец бывшего во время оно министром юстиции, Одильона Баро.

Если не последнюю войну, то какую-то страшную бурю во Франции, предсказывал Николай Иванович среди постоянных своих занятий: в чтении Русских газет и журналов и в разборе своих и братниных бумаг. Что было с ним и с его семьей перед войной, безумно поднятой экс-императором, не знаю. Но он успел удалиться в Англию перед осадой Немцами Парижа, и имел несчастие возвратиться в него перед чудовищной коммуной. Долго мы его отсюда отыскивали, и наконец все его беды узнали из последнего к нам письма, отрывок которого привожу здесь, как заключение.

« Vert-Bois 2/14 июля 1871 г. «Мы прожили тяжелое время. В прошлом году мы как-то поторопились отсюда выехать, а в нынешнем поторопились сюда возвратиться. В Англии мы прожили 7 месяцев. Об Англии могу только сказать, что мы встретили там такой ласковый прием, какого никогда не могли ожидать. Все старые знакомые и новые осыпали вас и приглашениями, и предложениями услуг всякого рода. Но невеселое положение, в котором мы находились, не позволяло вам пользоваться этим английским радушием и благорасположением. Жена моя выезжала утром к своим старинным приятельницам. Я почти никуда не выходил из дома. За то наши знакомые посещали нас ежедневно. Небольшая ваша гостиная ежедневно, до обеда, наполнялась посетителями. Но по вечеру мы почти всегда оставались одни. Я познакомился и с нашим священником; это самый достойнейший из всех наших священников мне известных. Я его глубоко уважаю, и как священника, и как человека. В начале Марта, по окончании войны, и жена и дети захотели возвратиться. Альберт (старший сын) был уже в Париже, приехав туда с одним из огромных поездов, привозивших пищу голодающим жителям Парижа от Лондонского лорда-мера. Через 10 дней по нашем возвращении, возникла междоусобная война. Беспрестанная пушечная пальба, особливо ночью, раздражала нервы. Под конец начались пожары. Наша улица (Rue de Lille, близ законодательного корпуса) особенно от них потерпела. Наш дом остался невредим. Как скоро можно было выехать из Парижа, мы переселились на дачу. Дом, в котором мы живем, был опустошен Пруссаками, Другой дом наш, небольшой, расстрелян, а сад там весь вырублен. Положение земли, в которой судьба привела мне и жить и умереть, очень печально. Я не могу не сочувствовать ее бедствиям. Гнусное во всех отношениях правительство навлекло на Францию эти бедствия. Но немцы их увеличили до крайности, без нужды и без пользы для самих себя, и даже во вред себе. Я всегда уважал немцев, почитал их самым образованным народом в мире. Обстоятельства, лично до меня касающиеся, заставили меня не только уважать, но любить немцев. Память о Геттингенских профессорах, и всего более память о Штейне, память о той благосклонности, которую мы нашли в немцах, когда в родной земле нас преследовали (вы увидите это в письмах брата, которые я печатаю теперь) все это привязывало нас к Германии, и я всегда желал ее объединения и видел в объединенной Германии залог мира европейского. Вижу теперь противное. Немцы подражают Наполеону I-му, которого всегда справедливо проклинали! Такое разочарование для меня истинно горестно!»

Из письма вдовы Н. И. Тургенева, полученного здесь 8-го Ноября, выписываю подробности его кончины. За два дня до смерти, сделал он обыкновенную свою 2-х часовую прогулку верхом, занемог изжогой (heart-burn) и потребовал мелу, говоря, что это лекарство русское, а когда врач предложил заменять это средство молоком, вспомнил, что им в Москве обыкновенно лечится одна его приятельница (жена моя). За несколько часов до смерти, с жаром беседовал он с доктором о предстоящей реформе во Франции народного просвещения. После такого разговора, доктор успокаивал старшего сына тем, что в больном нашел он изумительную для 82-х летнего старика энергию, крепость духа и всю полноту умственных способностей. Разговор врача кончился в 9 ч. вечера. В полночь с 9-го на 10-ое Ноября н. с. Н. И. скончался он тихо, окруженный своими.

Тургенев оставил жену, двух сыновей и дочь, девицу.

Источник: "Русский архив" за ноябрь-декабрь 1871

(017 tom_Russkiy arhiv_1871_vip 10-12)