ПИСЬМО Н. И. ТУРГЕНЕВА К КНЯЗЮ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Vert-Bois, 3/15 Сентября 1868 г.
На сих днях о. Морошкин привез мне сюда, в мою «Зеленую Рощу» ваше письмо от 9/20 Мая, почтеннейший князь, и первый том трудов Исторического Общества. Чувствительно благодарю вас и за то, и за другое. Благодарю также за знакомство с о. Морошкиным, которого я уже знал по различным его статьям в Русских журналах.

После брата, конечно, осталось много материалов того рода, какие могли бы пригодиться для печати. Пробежав несколько страниц из вашего тома, я нашел, что, например, письма о Таракановой находятся и в братниных бумагах. Мой сын думает даже, что y меня их более, нежели сколько напечатано в этом волюме, хотя, как он полагает, в сем последнем есть такие письма, которых y меня нет. Многое что давно уже было y брата было после напечатано и печатается теперь. Так напр. Берлинский ученый Раумер, еще при жизни брата, напечатал весьма интересную корреспонденцию Английских послов в России, которую он добыл в Лондонском архиве, лет 6 после брата! Так и теперь, в «Русск. Архиве» печатались письма Лагарпа, из коих многие также находятся в братниных бумагах. В сем последнем случае, однако же, остается кое-что ненапечатанным, и именно письма Лагарпа к императору Александру I во время пребывания его, Лагарпа, в Петербурге.

Все собранные братом бумаги составляют 15 фолиантов! Я с ними справиться не могу. Могу только их беречь. Если вам угодно, то я доставлю вам кой-какое оглавление тех бумаг, кои писаны на французском языке. Это оглавление сделал для меня один француз. Русским бумагам я даже и оглавления не имею. Из всех этих бумаг многие я читал, но давно уже, и теперь плохо помню прочтенное.

Кроме этих бумаг осталась куча портфелей братниных, с его письмами ко мне.... В этих письмах брата ко мне я нашел много такого, что можно напечатать, и я составил уже собрание писем брата для двух или трех томов и, может быть, решусь напечатать

Никакой книги о иезуитах я не писал. Вообще мне кажется, что нападать на иезуитов есть теперь какой-то анахронизм; не в том дело теперь, особливо для нас Русских.

Г. Бартенев присылает мне Русский Архив. Я читал в нем одну из самых забавных речей Жуковского, которую помню, что слышал, когда Жуковский ее читал; можно бы и еще некоторые речи его напечатать. Теперь, конечно, все его бумаги открыты, и между ними два фолианта Арзамасских протоколов и письма его и ваши к брату. Все это я переслал Жуковскому по его желанию.

Хорошее дело делаете вы, любезнейший князь, вздумав открыть подписку на покупку дома в Белеве, где жил Жуковский. Я послал в Московские ведомости и мою малую толику. Радуюсь и предполагаемому новому изданию его сочинений. Мне всегда казалось, что творения Жуковского, как поэта, так и как прозаика (его «Обозрение Русской истории» есть, по моему мнению, настоящий chef d'oeuvre по слогу), кроме общих достоинств, которые свойственны ему вместе с другими писателями нашими, проникнуты какою-то чистотою нравственною, каким-то простодушием, добросердечием, одним словом добротою. Это смягчает сердце и следовательно нравы. Русские мальчики и девочки, читающие, выучивающие наизусть стихи Жуковского, конечно, лучше относились к их хамам, нежели их батюшки и матушки. Такое же благотворное действие должны были произвести и, без сомнения, произвели первые сочинения Карамзина. Наши тупые старообрядцы забавлялись над так называемою сантиментальностию, проявившеюся тогда в Русской литературе. Но кто может оценить все то добро, в смягчении сердец и нравов состоящее, которое принесла хоть бы напр. одна «Бедная Лиза»! Доброта в Русском человеке вообще, особенно в Русском писателе, в Русском человеке власть имеющем, в моих глазах была всегда самым важным качеством. И могло ли это быть иначе, когда везде преобладает дикий произвол? Чем заслужил кн. Долгоруков (Покойный князь Василий Андреевич Долгорукий, бывший шеф жандармов) эти правдивые строки, коими вы почтили память его, как не своею добротою? Иду далее и спрашиваю: что сохранило в народе добрую память о Екатерине, об Александре, если не эта доброта, которая, не смотря на суровую атмосферу, в коей они жили и царствовали, проникала однако же в убеждения людей?.... Не могу без сердечного чувства читать, как Екатерина писала своим проконсулам: «не пытайте, не мучьте людей». В Европейских государствах хвалить царей и людей власть имеющих за их доброту, конечно, можно и должно (доброта везде хороша); но там, где закон преобладает над произволом, такая похвала будет несколько суха, ничтожна, между тем как y нас она будет всегда самою лестною из похвал. Всегда? — Нет! И y нас обрезывают крылья дикому произволу. «Учреждение о губерниях», указы о вольных хлебопашцах, о пытке и т. п., все это суть des jeux d'enfants в сравнении с освобождением крестьян, с земскими учреждениями, с гласностию судопроизводства, с судом присяжных! Почти тоже можно было бы сказать о Петровых реформах, если бы в них не было так много крови. Возможность для добра увеличилась, поле для заслуг государственных расширилось. Теперь, не переставая чтить в деятелях государственных их доброту, будут ожидать от них проявления и других качеств и иных подвигов, и именно подвигов к постоянному улучшению, усовершенствованию устройства государственного, к обеспечению благосостояния, благоденствия народного. Писатели, особливо поэты, кои, подобно Жуковскому, могут действовать на смягчение нравов, пусть они следуют сему призванию. Труд их всегда отзовется истинною пользою для народа.... Между тем, все совершенные y нас преобразования вполне удались, удались превыше всякого чаяния. Между освобожденными крестьянами и лишенными над ними власти помещиками воспоследовало полное умиротворение, какого не было ни в одном государстве, где совершались подобные реформы; земские учреждения приходят к спасительному устройству, делают земское дело; судьи в новых судах действуют не только хорошо, но даже лучше чем, например, французские судьи; явились даже адвокаты, настоящие адвокаты — откуда — Бог весть! Наконец присяжные, в коих большинство крестьяне, творят суд правый и милостивый!..

Мой сын сохраняет свой талант в рисовании; но далее рисования карандашом он не идет. В прошлом году он кончил свой куре в Ecole de Droit. Трехгодичное слушание лекций он исполнил добросовестно, что здесь между студентами редко случается. Все экзамены выдержал с успехом; окончательная Латинская диссертация его была гораздо лучше обыкновенных. Он получил диплом, необходимый для адвоката; но, не будучи французом, пледировать не может. Теперь, на даче, он особенно занимается повторением уроков с своим братом Петром, который исключительно занимается Греческим и Латинским языками с хорошим учителем, a Русским со мною.

Для меня, конечно, не легко предпринять далекое путешествие. Но я имею твердое намерение съездить еще в Россию. Как умереть, не видав Русского присяжного суда? Мне хотелось бы также показать Россию моей жене; показать ей, дочери и Петруше мою Стародубскую усадьбу, построенный там, по плану Альберта, (Старший сын H. Н. Тургенева. П. Б.) дом, училище, нами там заведенное и также по плану Альберта выстроенное. Альберт говорит по-русски только потому, что несколько раз был в России. Петруша не говорит, или очень плохо, хотя порядочно понимает читаемое.

Не взыщите с меня за мою болтливость. Это не от одной старости происходит: для меня редки беседы с такими людьми как вы; это для меня праздник!

И я, как видите, пишу чужою рукою, так как писанное мною и сам едва могу разбирать. A на ваши «каракульки» я смотрел с каким-то особенным чувством, вспоминая те письма, кои были писаны к брату этим характеристическим почерком. Впрочем, старость видна только в почерке. В печати, в стихах ваших, вы молоды.

Примите, почтеннейший и любезнейший князь, истинное уверение в моем душевном почтении и преданности.

Н. Тургенев.